Начало начал

Вдыхать этот воздух было так же больно, как вдыхать в себя дыхание любимого, близко и почти касаясь его губами, прежде чем проститься с ним навсегда, но откуда Анри могла знать о любви? Играющие лучи закатного солнца на потолке, окрашивая его в более красный, пунцовый, они проникали и в душу маленькой рыжеволосой женщины, лежащей спиной в объятиях смятых простыней. Она не двигалась, как будто бы могла остановить время, но время смеялось над ней, время продолжало свой бег, и заходящее солнце было лучшим этому подтверждением. И так хотелось его удержать, совсем немного еще, прошептать "не уходи, постой", но нельзя, нельзя произносить вслух. И солнце наливалось, загораясь все больнее и ярче, сплетаясь с ее волосами, раскиданными над головой и ласково играясь с шевелившимися прозрачными занавесками. А занавески дышали, как живые, наполняя жизнью эту застывшую комнату с неподвижным человеком на кровати, будучи более живыми, чем он. Дышали, ласково и трепетно, пропуская солнце, смотревшее прямо в окно, пропуская легкий ветерок. И отчего-то этот воздух, наполненный золотистой крошкой раскаленного солнца так больно обжигал грудь, так ранил, так обнажал нервы, царапая изнутри. И никакие оправдания и слова не способны успокоить и воодушевить на предстоящую ночь. Никак не стереть из памяти окровавленные руки, мольбы о помощи, предсмертные слова и крики. Никак не стереть эту черную отметину на душе, не излечить ее, не сгладить и не забыть. Проще отпустить, позволить этому яду проникнуть в тебя и душить тебя, измучивая и наслаждаясь твоими страданиями. Ничего. Это только закат, один из многих, такой, как и каждый вечер. Как любовника, она провожала его, каждый раз прощаясь с ним навсегда, чтобы на следующий день повторить все сначала. И каждый раз это было больно, каждый раз одни и те же мысли посещали ее, сомнения и тоска, душившая и сжигающая изнутри. Только потому, что после ухода солнца всегда приходила ночь, бесконечная всепоглощающая тьма, способная унести и душу юной девушки, и опытного воина, провозгласившего себя защитником и мстителем. И только тот, кто вынужден убивать, видеть смерть, способен познать оборотную сторону жизни и света в свои почти семнадцать, только тот не может встречать ночь как близкого друга, радоваться закату и наслаждаться его притягательной игрой красок, света, тени и атмосферы, захлестывающей всех, кто способен видеть и слышать. Потому что он хорошо знает, что будет потом, когда последний отблеск света лизнет горизонт и исчезнет, а мир погрузиться в непроницаемую тьму. Тьму, которую не способны развеять даже тысячи огней яркого и шумного Парижа. Этот странный зуд в области сердца, щемящее чувство безысходности и тоски.
Анри лежала на кровати не шевелясь, как будто бы закат и следующая за ним ночь могла пройти мимо, не заметив ее, не обратив на нее никакого внимания. Как будто бы она сможет незаметной проскользнуть сразу же в утро, в рассвет, в солнце. Грудь, облаченная в просторную ночную рубашку, спокойно поднималась и опускалась. Ресницы слегка подрагивали, глаза остановились в одной точке, а руки безвольно лежали, заблудившись где-то в бесконечных складках простыни. Нет меня. Меня нет.
И прежде чем дверь отворилась, она успела закрыть глаза. Шаги и шебуршание множественных юбок бабушки Эшли можно было узнать не глядя. Половицы как будто бы даже узнавали свою хозяйку и как-то по-особенному поскрипывали при каждом ее шаге, но так только казалось. Она поставила блюдце на прикроватный столик, совсем не обращая внимания на "умершую" Анри.
- Тебе нужно будет отвезти письмо с адресами. Я все уже написала и взяла перстень пока ты отдыхала. И если ты хочешь собраться к ночи, то можно было бы уже начинать это делать.
Юбки опять зашуршали, уже более основательно и скрипнула кровать, на которой, безмолвно и совершенно не двигаясь, лежала рыжеволосая. Бабушка погладила голову девушки своей сухонькой испещренной морщинками рукой и вздохнула, так по-семейному тоскливо и тепло.
- Матушке я отправила записку, чтобы она не волновалась, что ты уже выздоравливаешь после той простуды.
«Та простуда» - это неприятное ранение, после которого Анри была вынуждена долгое время валяться в своей кровати. Вот бы оно так было всегда, - в какое-то мгновение подумалось ей.
- Если хочешь, я отправлю отца Франсуа или съезжу сама. Все таки это письмо, а не...
- Об этом не может быть и речи! - неожиданно выдохнула ожившая Анри, быстро поднявшись и уже сидя глядя на то, как засуетилась бабушка, поднимаясь и спеша покинуть ее комнату, - Ты же знаешь, я очень ценю вашу помощь, но если что-то с вами случится, если кто-то узнает или увидит вас... - волосы ее вздыбились как львиная грива, то ли от долгого нахождения в кровати, то ли от одной мысли о том, что Эшли заберется на свою Шэр и умчится одна куда-то в Париж, где всегда может поджидать засада или очередная потусторонняя неприятность. Нет, конечно ее бабуля была сильной, практически могучей, очень волевой и собранной особой, но встреча с нелюдем или несколькими, а еще хуже каким-нибудь демоном, могла стать для нее роковой, переломить как тростинку эту сильную пожилую женщину и не подавиться ее тощими костями. И даже Анри, уверенная, что способна защитить себя, каждый раз выходила на ночную охоту или очередное задание так, как будто бы уже никогда не вернется назад. Такова была ее жизнь. В ней никогда не могло быть возврата назад, не могло быть никаких переживаний о будущем.
Эшли приостановилась у комода, где усмотрела в зеркале свое отражение, чтобы поправить выскочившую седую прядку у уха.
- Сегодня пришло письмо от нашего общего друга. Он сообщил, что в городе какое-то оживление. Не мешало бы всех предупредить.
Ни один мускул не дрогнул на лице старушки, но именно по такому собранному и волевому взгляду, неровному движению пальцев, сонная Анри поняла, что новости действительно не радостные. Одной рукой Анри ухватила принесенный Эшли стакан с молоком, уже на бегу, шлепая босыми ногами по полу, а другой выдергивала из лежащей кучи одежды свой пеньюар. И в него же, едва отпив молока и вручив на ходу еще полный стакан театрально и для порядка возмущенной бабушке, завернулась, локтем слегка придерживая свой правый бок, как будто бы не уверенная, что он выдержит. Но он выдержал. "Простуда" уже не грозила бедой, а на боку охотницы белели свежие, но вполне зажившие шрамы.
- Как ты себя чувствуешь, дорогая? - прокричала ей вслед Эшли, заразившись этим предшествующим каждой ночи безумием, чуть не выронив из рук стакан.
- Лучше всех! - босые ноги уже выбивали ритм по лестнице, все быстрее унося их хозяйку из дома. Мимо убиравшейся Таширы и не успевшей даже слово произнести, а при виде ее Анри еще и прибавила ходу, уверенная, что без комментариев не обойдется. Выскочила на улицу, поскользнувшись босыми ногами на еще не засохшей окончательно грязевой лужице, но удержалась на ногах, задыхаясь от восторга из-за своей шалости и скорости. Сопровождаемая гулким и радостным лаем лохматого и большого Титёфа, она вбежала по ступенькам часовни и скрылась за ее скрипучей тяжелой дверью, окунувшись в освященную прохладу и тишину, как в нечто живительное и светлое. Только у входа внутри самой часовни немного потопталась, всматриваясь в слегка сгорбленный силуэт священника, стоящего к ней спиной, запахивая посильнее пеньюар, не желающий никак запахиваться и переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на свои испачканные босые ноги, наспех пряча лохматые рыжие волосы за воротничок пеньюара. Чтобы уже через мгновение упасть на колени перед отцом Франсуа, прочитать молитву, получив благословение на благое дело. Кто-кто, а в отличии от многочисленных женщин, населявших Дом Солнца, отец Франсуа был наиболее толерантен ко всему, что не касалось его верований и убеждений. Грязные и босые ноги Анри совершенно не трогали его.
- Господи, ты положил за нас душу свою, дабы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души свои за ближних наших. Радостно иду я исполнить святую волю твою. Вооружи меня крепостью и мужеством на одоление врагов наших, и даруй мне умереть с твердою верою и надеждою вечной блаженной жизни в царствии твоем.
Очень хотелось попросить уберечь, сохранить, защитить ее, но Анри прекрасно осознавала, что умереть без покаяния было бы страшнее, чем не умереть, поддавшись слабости. А ее всегда учили совсем другому. Просить о покаянии, о спасении души и достойной смерти во имя их дела, смерти без проклятий. Но никак не о покое, никак не о том, чтобы спасти себя в этой земной, незнакомой еще жизни, которую так хотелось узнать, понять, опробовать, но... Всегда было это но. Эта простая человеческая жизнь была для кого-то другого, но не для Анри. И в ее семнадцать она смутно, неосознанно, но тосковала по тому, чего у нее никогда не будет. В ее без нескольких дней семнадцать.
Анри поцеловала крест, поднялась и тихо покинула часовню. Минуя разгневанную Таширу, а именно через окно, по уже давно проверенному пути, она вновь вернулась к себе, чтобы переодеться. Через пол часа вниз спустилась молодая женщина в простой одежде. Длинный потертый сюртук частично прикрывал ее темную красную юбку простого просторного платья, которое не сковывало ее движений. Поверх платья под сюртуком устроился целый арсенал из ремней, подсумок и ножен. Бабуля наверняка уже подготовила Годфруа, вороного андалузского жеребца, любимца Анри. Теперь по ступенькам спускалась женщина в высоких кожаных сапогах, шляпе, удерживая одной рукой перчатки, а другой длинный полуторный фламберг в мягких кожаных ножнах. От прежней сонной и домашней Анри не осталось и следа. Ташира стаяла молчаливая и мрачная как скала, то ли жалея, что ругать непослушную девчонку уже не во время, но на самом деле переживая, что та снова уезжает, а воспоминания о ее последнем возвращении висящим полутрупом на спине Хоули еще так сильны. Но ведь для того, чтобы умереть, быть трупом наполовину недостаточно. И потому Анри, не обращая внимания на позы и мимику недовольной гувернантки, уверенным шагом покинула дом.
У самых ворот, вздернув юбку чуть выше колена, она легко вскочила на пританцовывающего Годфруа, чья лошадиная черная шерсть лоснилась, играя в свете, который гувернантка уже зажигала в доме. Сумерки опускались на Париж и краем своим небрежно задевали и их усадьбу. Мадам Аддерли молча оправила ткань ее платья, подстраиваясь под движения разволновавшегося вороного, подала Анри черный плащ, широкий капюшон который та набросила сама поверх своей шляпки. Рыжая, зло всматриваясь в темноту впереди, спрятала письма под одежду и поцокала на хрипевшего под ней жеребца. И когда ворота приоткрылись, уже не сдерживала его, наслаждаясь скачкой, скоростью, азартом, охватившим Годфруа, передававшегося ей в предчувствии неизбежного и темного. А именно парижской ночи, с которой все и началось.

Улица Сюрен

Отредактировано Анри (2013-05-20 21:36:31)