----> Отель Du Louvre

Масона передернуло от встречного взгляда алых глаз, от тембра красивого (будто созданного для выступлений и театра), но настолько пропитанного желчью, надменностью, язвой, голоса. Он был готов поклясться на крови, что у Люцифера, наверняка, глас точь-в-точь такой же. На крови? Слишком опасная мысль, когда рядом некто, явно тяготеющий корыстными желаниями к обладанию жизни. Ибо кровь есть жизнь. Маскарад красок и образов слишком быстро сменялся, заставляя почувствовать головокружение и лёгкий рвотный позыв, сдержанный ради сохранения крох достоинства. Они находились в помещении: в первые секунды художник решил, что это дом самого Ролана, но сразу же признал ошибку. Судя по интерьеру и ветхости, да и прибавляя  выхваченные подсознанием по пути указатели, они были около Венсенского леса, следовательно, в стоящем в нём замке. Наружное убранство места всегда пугало Реми, заставляя крепче вцепиться в руку второй жены мсье де Депре, когда она прогуливалась по паркам с пятилетним Реми, восьмилетним Андреа и годовалым Аншелем, разодетом, как прелестный купидон. Родного малыша мадам любила бесконечно, но старших мальчишек воспринимала, как дар судьбы – ей, ещё молодой, но мечтавшей о шумной ватаге сыновей и дочерей, которые бы стали юристами и кокетками,  казалось счастьем иметь детей, сохранив несколько лет в запас красоте и юности.
Три ангела разных возрастов. Один, похожий на святую Веронику своими печальными и понимающими целый мир глазами, предводитель. Весенний ветер, несущий ароматы цветов и гам откуда-то слева и из-за спины, где молодой человек в одежде рабочего класса выкрикивал новости с энтузиазмом ребёнка. А через год и три месяца мадам умерла. Какой же красивый цвет у пожара. Какие же алые очи нависли над ним…
Реми оказался прижатым к пыльной постели. Королевская опочивальня. Перья балдахина. Роскошь выцветших тканей. Затхлый аромат старины. Снова фарс. А он прижат за запястья к постели, как какая-то продажная девка, встретившая чересчур ненасытного любовника этой ночью. Унизительно.  Омерзительно.
Вампир ухмылялся сверхъестественными клыками, царапина от которых осталась на шее тонкой алой нитью. Сначала юноша хотел демонстративно отвернуться (лицом, ибо возможностей мало), но предпочёл «сверлить» ответным взглядом, говорящим за все возникшие в живом трепещущем сердце эмоции. Ударить ногами или попытаться изворачиваться запретила логика: демонстрация силы Дассена, сумевшего преодолевать расстояния в несколько кварталов за пару минут, обещала несладкую месть при лишних движениях жертвы. К тому же, ногти у чудовища острые, а Депре ещё дорожил кожей, раз пострадала спина – урок запомнен.
Подпитывая ненависть сотнями ругательств и проклятий, он продолжал следить за словами хозяина положения, чтобы в нужный момент воспользоваться единственным настоящим талантом – говорить. Доказывать, убеждать, спорить.
«Несчастный ненавистник людей, смог бы ты прожить без них? Верно, для тебя они – пища и зрелище, игры…разве без них ты бы смог длить вечное существование. Мир твой никогда не будет наполнен мечтами, пока настолько низменны мысли их творца», - вслух произнести что-либо революционер не мог, боясь, что голос дрогнет или выдаст отнюдь не те слова, витавшие в разуме, а способные усугубить его унижение. Чужие пальцы теплом выжигают линии на теле, отчего Реми буквально вынужден вжиматься в простыню с не меньшим рвением, чем до того звал слуг закона, втягивать живот, чувствуя, как последний прилипает к  позвоночнику. Пожалуй, Депре хотел бы провалиться сквозь землю в прямом смысле.
Актёр, надо признать, из герцога паршивый. Во всяком случае, зрителю было явно не до вложенного во фразы и жесты сарказма. Интимная, непозволительная близость двух лиц вызывала новую волну неприязни. Когда же рука мужчины направилась в сторону сердца, поэт почувствовал себя от единого жеста осквернённым и запятнанным, просто оттого, что его касались. Он непроизвольно дёрнулся, когда с шеи сорвали крестик, побывавший вместе с обладателем в священном Ватикане, Мадриде и даже в соборах Москвы, пусть и православных.
Ролан мерно заливал в душу жертвы гниль и грязь речами: каждое последующее предложение страшнее предыдущего. Больное воображение художника рисовало картины перед мысленным взором, словно он переживал их в реальном времени. Наконец, заполучив мнимую свободу (заодно и поцелуй в лоб, как целуют мертвецов), мальчишка, горя негодованием и, как правильно выразился вампир, праведным гневом, тут же соскочил с кровати, поднявшись во весь рост на твёрдых ногах.
- Я нашёл бы способ избавиться от кабалы и не допустил бы никакой попытки с твоей стороны сделать меня своим рабом. Ты не знаешь ни Бога, ни человечества и пытаешься что-то доказать или утверждать?! Ты смешон! Ты противен, как может быть противна только гнойная болезнь, вроде проказы! Эгоист и лицемер! Настоящее, неподдельное ничтожество, увязшее в пороках и буйных фантазиях! И ты смеешь предлагать мне стать таким же?
Ему безумно захотелось плюнуть прямо в лицо герцогу, что он и сделал незамедлительно. Реми перестала волновать опасность, перестал тревожить страх – смысл? Художник развернулся и спокойным шагом направился к одной из дверей, дабы покинуть помещение. Скорее машинально, следуя привычке, губы шептали еле различимое имя.
Он звал Иисуса, но никто ему не отвечал. Небо молчало.

До двери оставалось три шага. В мыслях – неожиданная лёгкость. Реми больше не думал о сидящем сзади вампире, не желал и уделять внимание спорам, крикам – довольно.  Ноги двигались сами: стук каблуков по запылённому  полу.
Пришлось резко повернуть голову. Почему,  он и сам не понял: расширив от удивления глаза, Депре уставился в стену, замерев. Отчего-то горела щека.
Чужой смех привёл в чувство, вернее сказать, пробудил настолько раздирающую ненависть и омерзение, что закололо в пятках и защемило в висках.
- Тебя, отродье, это не касается. Ты не имеешь права даже называть Его!
Глаза поэта внимательно следят за каждым движением рук мужчины, одновременно кажутся слегка затуманенными от кишащих мыслей и тихой сосредоточенности на эгоцентрическом выборе пункта лютой антипатии к тому, кто его заворожил в начале вечера. Насколько же обманчива внешность и насколько оказалось тошнотворным слышать этот голос близко.
Не успел юноша задуматься о том, как бы ударить больнее бессмертное существо перед ним, как то оказалось позади. Зажатый сильными руками, художник оскалился, будто дикий зверь – возможно, послышался скрежет зубов. Как можно противостоять и что делать против того, кто в сотни раз сильнее?
А потом Реми научился летать. Желанная ранее дверь раскрылась от встречи с его телом, рухнувшим на колени, благо, не «пропахавшего носом чёрнозем», как говорила кухарка в далёком доме в Москве. Гувернёр из парня был многим лучше, чем борец  с неприятностями и почитатель безопасной жизни.
- О чертях нельзя мыслить возвышенно. – Скорее обиженный тон констатации факта, чем угроза или оскорбление.
Далее подан старт. Ипподром. Лошади. Хлопок. Реми сорвался с места. «Пять минут для борьбы. Пять минут для выживания». Он ещё раз споткнулся, опёрся на руку и , чуть ли на четвереньках, побежал дальше, распахивая двери, пересёк залу, свернул, задыхаясь и хватая ртом воздух, пронесся дальше, ошалело осматривая тупик. Вернулся, нашёл другой коридор, заплутал в очередном помещении, задев плечом сиротливо стоящую вазу, старинную и явно забытую, кашлянул, продолжая инстинктивно, как крыса на тонущем корабле, искать выход. Осталось две минуты. Масон заметил лестницу. Ему не было дела до заснувшего великолепия убранства дворца: позолоченные узоры, мраморные статуэтки, разбитые зеркала в классических вычурных оправах… Уши заложило стуком сердца. Реми спустился, приметив огромные врата – да, ему нужно туда, именно туда! Оставалось пятнадцать секунд. Юноша со всех ног бросился к казавшемуся спасителем проходу, кляня на всех пяти известных ему языках. За что же зала настолько длинна?!
Какая жалость, что даже эта цель была мнимой: до настоящего выхода ещё дальше.

Кого точно не ожидал увидеть Реми, так это юную спутницу нового заклятого врага. Она была красива и женственна, хотя раньше данный факт скрывался за мальчишеским образом: невольно юнец про себя отметил лёгкость девичьего тела, его тонкую кожу и  чувственные губы, приоткрывающиеся при дыхании, но, скорее, от переизбытка эмоций. Она до сих пор была ему ровесницей – звучит нелепо и абсурдно. Депре видел в её позе и взгляде неостывшую детскую наивность, которой сам с лихвой обладал.  Приятная округлость грудей, складка у юбки… Стоит признать, что Эйве более чем шёл цвет платья: томно-задумчивый бархат потемневшей в сумерках персидской фиалки. Он дополнял розовый блеск её аккуратных ногтей, маленькие морщинки в уголках рта, возникающие от радости или горечи, недоумения, к распахнутым глазам тона северного океана, алым, еле заметным, трещинкам кожи губ (этих ласковых, похожих на ощупь на спелый плод персика), даже разделённые выразительные ресницы и уютную ложбинку чуть выше ключиц. А взлохмаченные волосы делали девушку похожей на ненароком заснувшего и упавшего с облака прямо в стог сена или на душистую траву ангелка. Реми не сразу заметил шпагу, направленную прямиком к его глазу.
Художник машинально сделал шаг назад, попутно удивившись незначительной детали: лицо вампира было совершенно, безо всяких изъянов, а ведь он прекрасно помнил, как рассёк переносицу врага. Хотелось смеяться, громко, безудержно, будто именно смех способен изгнать беды и несчастья, если не провозгласить мир во всём мире!
Его смешила и её нескрываемая, глупая ревность.
- Не буду желать ничего доброго исчадьям, вроде тебя, чертовка. – Революционер даже вежливо улыбнулся, пусть вышло ближе к нервной усмешке. В нём было ровно столько же ненависти, сколько ревности в ней. – Сама мысль быть в его вкусе мне противна до такой степени, что хочется тут же содрать с себя кожу и сжечь, раз он к ней прикасался!
Реми не стал признаваться собственному разуму, насколько ему нравилось презирать Эйву – если бы ни было причин, он бы их выдумал, извлёк из великого пространства нефизического начала, из других вселенных.
Шпага в нежных ладонях была знакомой, любимой. Трость, убивающая хозяина – сколько оксюморона. Как только мадемуазель попыталась изобразить выпад (Бог мой, кто её учил так смехотворно плясать?), Реми, будто вальсируя, переходя на виртуозные балетные па, положив на доли секунды свою руку поверх её пальцев, обжог теплом, второй ладонью выбил оружие и в воздухе подхватил его, всем корпусом, при повороте, особенно подаваясь в нужном направлении плечом, оттолкнул соперницу. В этот момент в сердце пробежала искра: ещё более яркая и наполненная воззванием к эйфории, чем когда он заставил кровь бежать по бледному женскому лику. Он вновь ощутил биение внутри себя оголённого нерва жизни. Юноша готов был задохнуться, закатив глаза, от неимоверной близости к чему-то сокровенному и доступному лишь на поле брани, в дуэлях, будто танцевал с  самой смертью в партнёрстве. 
Однако, повинуясь инстинктам и внутренней натуре, Реми успел подставить ногу, чтобы девушка упала. Назад. Затылком на стёкла. Чтобы звон разлился от ушей по тонким нитям  невообразимо тягостным, но и стремительным чувством. Чтобы задыхаться и слышать, как стоны, не вырываясь наружу, утопали где-то во внутренних органах. Чтобы обернуться, приставить шпагу к шее, улыбаясь настолько счастливо, насколько страстна может быть ночь. Смотря свысока, но не возвышаясь, а впитывая из воздуха тонкие вибрации поражения, горечи, триумфа.
Отражения на стенах приветствовали его сотнями пар карих глаз, сотнями пар твёрдых рук, стойкими осанками спин. Сотни художников ненавидели сотни упавших дев, попирая ногами их сливовые, запачканные пылью платья!
А ведь время истекло. Если бы здесь висели громоздкие старинные часы, то они бы известили о прискорбном событии. Депре не чувствовал тела – он был легче воздуха, свободней от оков чего-либо бренного. Он видел и слышал обострённо, как сокол на охоте за полевой мышью. Он чувствовал себя способным сконцентрировать и воплотить в себе силу целого мира, необыкновенно и неизмеримо сокрушительную.
Два исхода его выбора: Эйва, такая живая для неживой, могла принять острие где-то ниже солнечного сплетения, в твёрдую мышцу, а могла остаться нетронуто-белой, белоснежной, без алых следов,  если бы масон отступил. Реми не знал, что ему более желаемо: он наслаждался моментом.

Ах, если бы на ней было белое платье…
Ах, если бы в воздухе летал аромат цветов…
Если бы этот замок был наполнен свежими красками лучших палитр, блистал не разбитыми зеркалами…
Даже её лицо напротив, такое нежное и приукрашенное ревностью и морщинками других эмоций, стало бы  иконой, а рядом бы, роняя осторожно лепестки и играя на маленьких арфах, порхали розовощёкие амурчики. Звенели колокола, нос щекотал бы запах ладана. А на нём, вместо одежды, была бы невесомая шёлковая порфира. Солнце, дневное солнце, отражалось в осколках и на их влажных губах, даря блики.
Реми пропустил её высказывание мимо ушей, всецело предавшись картине в собственном воображении. Он не мог полностью, твёрдо заявить, что было реальностью. Приоткрыв рот, полуулыбнувшись, он скользнул взглядом по её телу, по испачканному платью, ненароком приметив, что так ещё лучше. И она сидит на осколках. Такая красивая. Такая востороженно-гневная. Такая желанная. И ненавистная. Только подумать! Ещё одно движение, одно незначительное движение руки или полшага вперёд, она…Она умрёт. Кровь рубиновыми каплями сбежит по острию шпаги, чтобы окрасить синеву ткани. Чтобы сделать ещё светлее бледную, как холодный мрамор, кожу. Чтобы он видел сжимающуюся и вновь раскрывающуюся рану, слышал захлёбывающийся кашель, пока она не устанет. Ах, если бы на ней было белое платье и в воздухе витал аромат цветов…Только представьте: она на осколках сидит в венчальном платье, а отовсюду, словно дымкой, льётся солнечный свет, всеобъемлющий, будто прикосновение Бога, и одно машинальное движение, нечаянный инстинктивный шаг, чтобы она захлебнулась, чтобы платье окрасилось в алый, чтобы увидеть выражение её глаз.
- Я подобен демону? Я сумасшедший? – голос прозвучал неуверенно, с детской наивностью в вопросах, вовсе не как противоборство или плевок, а как обычный вопрос гимназиста учителю или родителю. «Папа, а небо, правда, голубое?»
Когда Депре было четыре года, он пробрался в кабинет отца. Тот разбирал бумаги, ставил подписи, расплавлял воск и прижимал кольцо, иногда прерывался на проверку лежащих рядом иных документов (в те моменты брови его хмурились, сдвигались, рот приобретал грозные черты), постукивал костяшками пальцев по дубовому столу. Реми в ту пору много болел и просыпался лишь для приёма пищи, которую в него старательно вкладывал (именно кусочками или ложками в сомкнутые плотной полоской губы) Андре. Поэтому мальчик видел только задёрнутые занавески комнаты и не покидал особняк, даже не пробирался, как бывало, в другой флигель. Спешащими шажками ребёнок подошёл ближе, выжидая внимания.
- Papa, - очень кротко, очень тихо и боясь навредить «крайне важному делу взрослого». Когда мужчина оторвался от бумаг и с надменным презрением окинул взглядом дитя, малыш продолжил, теребя пальцами повязанный бант на шее, вместо галстука, для красоты, как выражалась служанка.  – Папа, а небо, правда, голубое?..
- Прочь. Я занят. -  Не грубо, но и не просительно, вынуждающим повиноваться фактом.
Где-то кричал новорожденный Аншель на руках у молодой супруги. Но бонапартисту не было даже до него никакого дела.
Разве он сумасшедший?.. Он полон неверия, тоски, потому что больше нечем закрыть дыру предательства, но и оно не закончилось. Реми не знает главного короля собственной жизни.
Но Эйва, отнюдь не в белом платье, уже поднимается на ноги. Вернее, исчезает, растворяется. Юноша удивлённо уставился на оставшиеся следы его «манёвра»: девушки нет, будто она ушла спокойно пару минут назад. Неужто художник настолько задумался? Нет, вампир стоит недалеко, колдуя. Парень сощурил глаза, разглядывая причудливое действо, однако быстро спохватился и принял самый незаинтересованный вид: кровь не может собираться и сплетаться нитями, тем более – лететь в форме бабочки. Это галлюцинация! Подобная случалась год назад, правда, тогда насекомое было чёрным и пролетало мимо ведущего переговоры Депре в закрытом помещении зимой. Ощущение касания крылышка его тоже ничуть не переубедило – галлюцинации бывают и тактильные.
Ни один блик не заиграл на карих глазах. Чертовке не удалось его околдовать, ни произвести впечатление.
«И всё-таки, она божественно красива, - пронеслась слабой волной мысль, - тут же исправляет  увечья и изъяны, не стыдится синяков или ссадин, потому что их нет. Наверное, это близко к понятию настоящей красоты. Вечной. Живые люди имеют свойство стареть, увядать; их кожа сморщивается, обвисает, чресла теряют привлекательность для представителей другого пола, глаза тускнеют – в них остаётся лишь печаль и чаще с каждым днём мысль о скором конце. Но она – совершенна. Как и Жаклин, как и Ролан, как и Эмилио. Последний навеки останется юным созданием с ангельским лицом и…Живыми глазами! Глазами живущего! Мой Бог! Его взгляд никогда не будет омрачён мыслью о конце или о собственном жалком старении!.. Господь…Но что насчёт юноши из отеля? Того рыжего учтивого парнишки, от которого исходил притягательный аромат (или как назвать эту влекущую силу)? Или касательно «белого летающего объекта» в кабарете? Они… иные. Но такие же вечные, насколько я могу судить, насколько я чувствую это сердцем. А что насчёт Энраса? Профессор признался, что он – человек, но…Разве люди таковы? Разве Морт не оставался в сознании под пением Жаклин? Нет, он человек. Просто несколько непривычный, - поэт задумался, - переборщивший с опытами учёный! Тогда что насчёт моего посетителя? Леон обладал недюжей силой, когда откинул меня. Не думаю, что удар головой изменил в моей памяти его глаза. Нечеловеческие, как у всех моих картин. Загадочные, мистические…Смешно, ведь я – не они. Мне, скорее всего, предписано свыше умереть сегодня здесь. Я проиграл».
Взгляд привлекает единственная капля крови на её тонком пальце.  Реми безразлично рассматривает открывшуюся картину. Невозможно было минуту назад представить, что они будут ненавидеть друг друга по инерции, не иначе. Думаете, Эйве остались причины для чего-то большего, чем неприязнь? Депре же повинуется ассоциативному ряду в собственной Вселенной: врага нужно уничтожить,  не потому, что ненавидишь, а потому, что он – враг. Шпага до сих пор в руке, но пальцы почти не сжаты – любой толчок или движение соперника выбьет  оружие. Просто ему надоело и стало скучно. Скучно находиться в её обществе, лицезреть её бессмертное лицо и заживающие раны.

«Позволь мне уйти, не оборачиваясь и не сгорая,
Позволь просто мне уйти, будто сама того желая,
Не оглядываясь на чернеющие в руках рифмы,
Позволь от тебя уйти, как корабль, севший на рифы.

Читай между строк этих же обгоревшие знаки,
Задумывайся осторожно о масках знакомых ли лиц,
Я не стану, я не буду отражать гневные, злые атаки.
Я хочу разлететься белеющей тысячей  птиц».

Поэт поднял глаза на девушку, раскрыв губы, чтобы произнести нечто абсолютно неуместное, вроде лёгкого прощания. Что-то пошло не так. Что-то…Боль! Резкая боль, будто у него заклинило мышцы на обеих ногах, будто саблей разрезали сухожилия, осушили мешочки суставов. Масон рухнул на пол, ошарашено уставившись на вампирессу, будто ища источник магии в каждом движении. Тут же боль переметнулась выше, заставив Реми схватиться руками за живот, утопая в захлестнувших разум красках. «Какая сила!» Юноша сжал зубы, чтобы ненароком не показать слабости; казалось, прислушайся – до скрежета. Революционер больше не звал Бога, хотя ничуть не утерял веры в Его существование; он оставался человеком, одним из тысяч, миллионов, миллиардов людей. Каждый несёт свой крест. Ему почудилось, что именно крест распирает его изнутри: острые границы металла разрезают мягкие, податливые стенки печени, отрубают и сдавливают до состояния жижи селезёнку, протыкают  обе почки. Притом символ весил не менее тонны. «Как святая Елена, каждый несёт крест свой. Мой крест быть здесь, сейчас. То – моя кара. Моё освобождение ли?..»
Невидимого удара Эйвы было не достаточно. Организм, словно сам желая убить хозяина, разразился приступом пережитого прошлого – чахотки. Алыми нитями боль сетью поползла от низа лёгких, переплетаясь, забираясь выше, после переходя и сжимая буквально бронхи, закручиваясь убийственными смерчами неприятных ощущений, после – к горлу. Реми пришлось разжать челюсти из-за подступившего кашля, звучавшего чересчур страшно, пусть и привычно для него. Это был захлёбывающий, смешанный со стоном, попыткой вдохнуть немного воздуха, одновременно сплёвывая сгустки крови.
В его затуманенных карих глазах читался единственный вопрос: «Ненавидеть вас?..» Юноша запутался. Кого он должен ненавидеть? За что?.. Ах, если бы на ней было венчальное платье…
Красное… Красное. Красное! Красное, словно заря! Красное, словно нутро разделанного животного! Даже под закрывающимися веками. Красное! Красное. Красное…
Вроде бы, боль отступает. Снова звон. Чей-то голос. Смутно знакомый. Заставляющий поднять голову.
«- Ролан?.. Отчего же герцог зол на подопечную?.. - Реми рассеян, никак не может сфокусироваться на стоящей перед ним фигуре. Будто опомнившись, революционер тыльной стороной ладони стирает из уголков рта кровь. – Неизвестны понятия любви? Ха…Вам, чертям, они не будут доступны до тех пор, пока Рай не опустится на землю! Цели?.. Они обо мне? Не связаны…Значит ли это, что всё намного страшнее и ужасней, чем я предполагал? Или же…выгоднее. Впрочем, чем я могу заинтересовать вечное существо и для каких планов пригодиться. В человеческом мире каждый использует другого – эту истину знают младенцы, ведь именно потребительство стоит во главе прогресса. Корысть. Выжимание максимума по средствам чужих затрачиваемых сил. Но каждый сеньор – вассал другого. Того, кто стоит выше в этой пирамиде. Однако каждый вассал, практически, является сеньором в определённой ситуации. Следовательно, момент может принести выгоду».
Масон вновь закашлялся, прокляв надоевшую болезнь.
Изображение плыло, и художник уже терял нить с настоящим: звуки, словно через толщу воды, какие-то фразы, о чём-то…Лишь алые глаза напротив, жуткие, прожигающие и неутомимо властные, диктующие неукоснительные приказы, как и тон их владельца.
Встать и пойти за Дассеном.
Нет! Как же позорно ему повиноваться! Никогда! Никогда! Вон и шпага блеснула лезвием, как оскал безумца, заранее окрашенный кровью. Так же стоя на коленях, он вонзил в себя смертоносное жало, не разрывая одежды, ибо рубашка его была расстёгнута ранее в омерзительной попытке мужчины запугать его, Реми Депре! Никогда! Юноша приподнялся на левую ногу, шатаясь, будто последний гуляка, тут же рухнул на место, пальцами ненароком скользнув по рукояти. Нечто горячее полилось из нутра, как щедрые дары, вино…Вино! Вино для вечно пьяных! Вечно страждущих чужих жизней и бьющихся пока сердец! Он захохотал, неудержимо, как может только тот, кто бросил вызов Небесам! Реми осел, затем  вцепился в своё лицо, пачкая в алое, жаркое и манящее алое. Масон задыхался и продолжал смеяться, закатывая глаза и рыдая, давясь слюной и кашлем, гноем… Почему не приходят ангелы? Где они, вестники Рая? Где они, прислужники Конца? Где их белые, как венчальное платье, крылья?..
Но он стоял на коленях, сжимая направленную от себя шпагу, будто ещё надеясь достать Эйву или защититься от обстоятельств. Кашель постепенно отступал, становясь сносным напоминанием о прошлом, а не карой. Стоял и слабо улыбался, сглатывая слёзы. Больное воображение, ничего боле.
Депре опустил голову. За тёмными локонами, упавшими на лицо, не было видно дрожащих приоткрытых губ. «Какой фарс судьбы…Ведь я – ничтожен, - его плечи дёрнулись, но вслух не последовало никакого ответа Ролану. – Я слеп и глух».
Если бы он знал, ради чего шёл на последующие действия, ради какой мнимой идеи… В нескольких кварталах отсюда, на тихой улочке, в номере недорого, но уютного отеля его старший брат наливал новый бокал дорого вина, поднимая его вверх, провозглашая в мыслях тост за здравие будущего Франции и её королей, с явной издёвкой надо всем настоящим правительством и режимом. Андре опустился в кресло, закинув ногу за ногу, и раскрыл свежий номер газеты, выхватывая рассеянным, расслабленным взглядом строчки о моде и погоде, изредка посматривая на софу, где спал ангел. Девочка в бледно-голубом платье, с заплетёнными и заколотыми волосами, в кукольных туфельках, обнимающая крайне похожую на неё фарфоровую малышку. Неужели он соврал о свадьбе брату, который так ему доверяет? Нет, ничуть. Слегка скрыл важный факт. У Андре и Эжени  разные фамилии, поскольку дитя было взято мсье д`Верне под опеку, когда её и Аншеля прошлое перечеркнули, чтобы позволить им войти достойно в общество, не как сыну и дочери чёртового бонапартиста, политического преступника и заговорщика, а как прелестным ангелам богатого мецената. Фактически, именно этот факт позволил де Депре, заняв место достойнейшего человека (заполучив должность атташе в Бельгии), вернуться и просить руки юной мадемуазель из одной из самых уважаемых семей. Естественно, подобная партия более выгодна, чем замужество на богатом породистом уроде (предыдущий жених не был красавцем даже для слепой старухи, имея в личных достоинствах исключительно имя и положение), поэтому мужчина согласился; никто из их окружения не знал истинной связи – кровной. Для бомонда Андреа был искупившим грехи нерадивого отца и восстановившим свою честь, запятнанную по рождению, перспективным деятелем, верно служащим Родине.
Зачем тогда он посеял смуту в сердце любимого брата? Ответ прост. Годами де  Депре видел в глазах Реми раболепную любовь к их единственной сестре, любовь, которая затмевала любую мораль или принципы, делала мальчишку лучшим орудием. Цели у него имелись. Атташе сам не мог быть упомянут в протоколах жандармерии, но не лишённый дворянской частицы сомнительный член Ложи Парижа. Андре жаждал власти. Получить её можно были лишь подсуетившись и возглавив комиссию по расследованию покушения на главу государства в случае провала, тогда он автоматически становился преданным рабом в глазах высшего чина, получал доверие и вместе с ним возможность повлиять на решения самого важного уровня. В случае же удачи…О, тогда всё многим проще! Поддержав курс укрепления взаимоотношений с официальными властями Италии и обвинив в убийстве, косвенно, Россию, откуда, по данным в картотеке, вернулся брат после длительной службы у лица, крайне близкого ко двору, де Депре лично бы взял инициативу по формированию нового кабинета министров, надавив на растерявшееся дворянство, отведя себе роль кукловода международных интриг и торговли, которая является тросом, держащим экономику на плаву, иначе говоря – стабильность жизни во Франции.
Будучи вынужденным думать, что Эжени находится в опасности, отчаявшись, выплеснув адреналин в кровь и холод стали в мысли, Реми поднялся на ноги и отбросил шпагу, показывая, что не намерен больше убегать или сражаться, но готов вести переговоры. Внезапно, будто что-то в его душе остановило сломанную шарманку,  художник ответил ледяным, но оттого прекрасным голосом:
- Я пойду за Вами, мсье, если Вы удосужитесь объяснить, в чём же смысл Вашей игры и какую в ней роль я могу исполнить? – поэт приблизился к вампиру, словно никогда не испытывал страха, гордо выпрямив спину.
Иными словами, какую выгоду он сможет получить. Как крыса, горя идеей выжить, попирая честь и идя на сделки с совестью, чтобы исполнить обещание, но и, покинув этот замок, без тени сомнения, направить шпагу на более реального врага. «Ждите, мсье Президент!..»

Главное – не упускать из виду. Нет. Неправильно. Главное – смотреть в глаза. Не отпускать то, что можно поймать в них, то, что, наверное, похоже на душу. Но не идти вслед, ни за что не забывать собственного положения, своего тела, своих мыслей. Держать и не следовать. Не отступать. Ни за что не опускать взгляд. Ни за что.
Реми походил на ангела низшего ранга, заплутавшего на земле, потерявшего путь в Эдем: распустившиеся кудри с картин, запылённые, но не испачканные чем-то неприятным, вопрошающие и одновременно строгие ореховые ирисы миндалевидных глаз, как у изображений в палаццо во Флоренции или Риме, увиденных около шести месяцев назад, сомкнутые губы и ничего не выражающие черты лица, как у сил (прим.: ангелов, появляющихся на поле войны за веру), которые знают свой путь. Юношу покинули эмоции окончательно – он стал практически бледной статуей, что ещё больше подводило разум к первому сравнению.
«Не при жизни? Если что-то после…Как глупо, Реми, послушай же себя: усомниться в том, чему очевидцем стал, в том, кто стоит прямо перед тобой! Конечно, после смерти есть… Не рай, отнюдь нет…» - Художник выдохнул с лёгкой усмешкой, которую никто не должен был услышать. Он до сих пор не сводил глаз с герцога. Лицо мужчины, весь его внешний вид, который, казалось бы, при данных обстоятельствах должен был пугать, дарил вдохновение, отчего Депре невольно вспомнил о портрете, оставленном дома. «Вблизи он совершенней: я ошибся в паре деталей, не разглядев их вечером издалека. Как бы мне исправить?..»
Для молодого человека перестала существовать реальность в который раз за последний час. Он видел лишь натурщика и слышал только тишину, отбросив мысли. Ах, если бы рядом с этим мужественным и дьявольски красивым в своей сдержанной улыбке Дассеном стояла изящная и лёгкая Эйва с кожей бархатной, как персик, и в длинном белом платье, как снег. Если бы они стояли у алтаря, обратившись к вечности и небу за благословением, а вокруг за секунды расцветала весна. И на её руку опустилась бы бабочка, та самая.
Реми захотел, плюнув на всё, находясь во власти нечто большего, чем тщедушные правила или жизненные порядки, коснуться ладонью его щеки, провести по слабо выступающей скуле и проверить, каков же контур носа, губ, подбородка, шеи, ключиц…Каждую линию чужого тела, чтобы нанести их на холст, воплотить в красках навечно. Какой вздор! Неужели вечным нужна запечатлённая красота? Вздор. Какой жестокий и немыслимый вздор…
Масон не был ничуть смущён игравшими перед глазами картинами или желаниями узреть сокрытое под одеждой – это ведь абсолютно нормально для того, кто принадлежит искусству. Он направился за вампиром, позабыв на время о девушке, поскольку сохранял шаткий план, цели и мотивы, воплотить которые мог помочь только Ролан и хладнокровие. Чем дальше они шли, тем больше где-то в мозжечке кричало невнятное ощущение опасности, но направленной не на него. Покоя не давали синие, как озёрная гладь, глаза.
Вести о Жаклин пробудили улыбку. Герцог был прав, радоваться есть чему: Реми не мог спокойно сесть на стул или в кресло, да даже рубашка, касаясь обработанных ран, приносила чувство дискомфорта. «Счастлив. Да хранит Господь сократившего её дни», - мысленно сказал мальчишка, однако приправил слова явной насмешкой.
Наконец, мужчина завёл разговор о деле. Революционер прислушался, запоминая и анализируя практически каждый звук.
- Вещать об отмщении людям и вырождении вашей…расы. Но что же объединяет эти два, для меня, абсолютно далёких друг от друга факта?  Разве обычные люди виноваты в ваших бедах? Или они – козлы отпущения? Способ манипуляции кем-то ещё? Вы правы в том, что я не могу позволить невинных жертв. Нужны ли они для баланса? –А на лице ни тени бывшего детского любопытства, разве что вновь возрастающие нотки протеста и вызова, которые Реми, говоря честно, потушить не может из-за характера.- Мне есть дело до неё? Вдруг…я бы сам желал ей смерти или мести? Тем паче, чужими руками. Она – убийца, как и Вы. Положительно это я никогда не приму.  Кем бы она ни была – кухаркой или куртизанкой – она греховна, за что должна прийти расплата. Значит, час пробил, я не прав?
Говорить цинично буквально со смертью – вот он дух свободы. Ему нужны были ответы, чтобы не броситься в бездну, не зная конца. В голове назойливо мелькали образы синих глаз и крови. Крови. Чтобы отвлечься, художник прошёл вперёд, встав к самому бортику и обратившись взглядом к открывшемуся виду и вдыхая свежий воздух.
- Будь моя воля, я бы уничтожил всех вас, дьяволы.

Реми смотрел вдаль: взору представлялся абсолютно спокойный пейзаж. Тихо шелестела нежная, согретая солнечным светом листва деревьев, вздрагивали им в такт кустарники, иногда с их ветвей срывались бутоны или лепестки, где-то кружили бабочки всевозможных окрасок (от самых простых вредительниц, до прекрасных чёрных, настоящих цариц), да и само солнце изредка выглядывало из-за свинцовых облаков, медленно, лениво и по-особому нехотя плывущих по горизонту. Тёплый ветер, поднявшийся до балкона, принёс с собой ароматы трав, цветов и слабые ноты духов дам и мсье, прогуливающихся недалеко от замка. В небе низко летали ласточки, предвещая скорый дождь.

«Природа – то обитель мудрых,
Увы, кончается чей век.
И нимф печально-златокудрых
Не встретит боле человек.

Природа, радость воспевая,
Стремилась показать добро,
Раскрасив путь садами Рая,
Она впитала только зло…

А люди, тонкие в шинелях,
Спеша не поднимая глаз,
Зачем-то пропили капели,
Зачем-то вымарали нас.

В садах не слышен рокот Рая,
Небес не опустел погост,
Мы встанем, может, умирая,
И то тогда – не в полный рост…»

Никогда ещё не было перед его глазами настолько безмятежной картины. Слишком странная идиллия, будто бы судьба даёт запомнить краски в последний раз. Глупо…
- Все живые существа заведомо виновны. Человек должен искупать грехи, вымостив дорогу в рай благими намерениями. Как говорил Пьер Беранже: «Перед своенравною судьбой мы все марионетки», но ведь и марионетка иногда может  разорвать нити? – поэту был безразличен приторный тон собеседника, он всматривался в кроны деревьев, пытаясь разгадать заложенный природой в такт их движения шифр жизни.

У него чуть не остановилось сердце: слова Ролана прозвучали у самого уха; парень оказался прижатым намертво к злосчастному бортику. Казалось, вот-вот затрещат рёбра. Депре ухватился взглядом за спокойный пейзаж, теперь напоминавший ужасную в своей детальности декорацию к жестокому действу сумасшедшего театрала.
«Разве жизнью оно называется? Нежить, проклятые!..»
А ладони прижаты к холодному камню, теперь окончательно пропала возможность защищаться. Страх неконтролируемо бьётся в груди. Слова. Множество слов. Множество вопросов, восклицаний, увещеваний. В голове – рой мыслей; губы предательски дрожат, как и дыхание.
- Прекрати!..- больше ничего он сказать не смог. Глаза приняли форму двух огромных шаров, зрачки обратились в трясущиеся точки. Язык вампира касается кожи в непозволительно интимном жесте, ласке-подарке перед чем-то ужасным. Реми, находясь за гранью обоснованного и логичного, совершает детский поступок – с силой наступает на ногу Дассену, ибо ничего другого сделать не может. Когда пальцы хватают мальчишку за челюсть, тот напоминает пойманную птицу с быстро бьющимся сердцем, готовым вылететь из груди. Беззвучный крик.  Только шумный вдох, с хрипотой. Боль от укуса, словно не его, словно далеко, у кого-то ещё, отстранённой негой разлилась по телу, притуплённая, неотъемлемая и чужая. Затем, будто заживо режут ножами, вторя малому кольцу кровообращения. Каждый удар – новая вспышка боли, увеличивающейся по остроте в геометрической прогрессии.
Когда его швырнули на пол, Реми чувствовал лишь слабость и огонь, пожирающий его изнутри, мешающий дышать, думать. Последнее походило на пройденные вновь и вновь пытки. Агония нарастала: вены душили его, словно обвившиеся вокруг каждого участка тела сильные змеи, лёгкие пропускали вдох, работая только на выдохи…Это было похоже на паническую атаку, но такого масштаба, который он переживал впервые. Всё же, сознание ускользнуло.

Он снова оказался в детстве. Шато было залито солнечным светом, мягким, тёплым, игривым. В комнатах было чересчур душно, да и скучно. Утомительные книги приходящей гувернантки надоели каждому из них. Эжени зачем-то вышла в сад следом за шумной ватагой братьев, возглавляемой серьёзным Андре. Аншель и Реми плелись чуть позади, явно прислушиваясь к очередному плану или правилам игры. На этот раз они решили продолжить старую задумку: старший загадывал имя генерала Франции, двое других мальчишек отгадывали. Выигрывал тот, кто первым называл правильные инициалы и полный титул. Проигравший – ел кислую айву. Спустя три раунда Андреа заметил, что Аншель проигрывает специально.
- Зачем ты это делаешь? Неужели…ты хочешь запятнать свою честь званием невежды? – одиннадцатилетний де Депре поморщился, выказывая неприязнь и осуждение поступку сводного брата.
- Нет. – Анш пожал плечами.
- Тогда почему? Айва же…Её терпеть не могут, она – не такая, чем нормальные ягоды и фрукты. – Реми не выдержал и вмешался в разговор.
- Потому что «не такая» или «другая», не означают, что она – дурная. Мне нравится кислый вкус, а, кроме игры, её не допросишься ни у кого.

Реми не заметил, как открыл глаза. С другой стороны, юноша их и не распахивал вовсе: взгляд упал вниз, на мирно лежащее его тело, распластанное по серому камню здания, а он сам, словно призрак, поднимался, освобождённый от тленных оков. Вдруг он понял. Понял, что отнюдь не хочет улетать, не хочет прощаться с миром, не хочет…отделяться от тела. Внутри всё заклокотало, затряслось, словно миллиарды сирен прозвучали слишком близко. Депре хватался бесплотными пальцами за ставшую алой рубашку, тянул на себя холодные запястья, будто чужие, впивался в рассыпавшиеся кудри, цепенея от ужаса. Он кричал, но звук застревал где-то в пространстве, не доходя до глотки. Остывающей глотки. Наконец, ценой неимоверных усилий, желаний и неконтролируемых инстинктов (если таковые заложены в человеке для ситуации выхода души из тела) художник смог вернуться. Масон поднял руки вверх, пытаясь поймать воздух, теперь уже пустой.
«Жив?..»
Молодой человек и сам не заметил, с какой лёгкостью ему удалось вскочить, правда, на пальцы руки и ноги, как зверь, выхватив глазами фигуру Дассена. Боль никуда не делась – она ушла на второй план, став незаменимой частью существования. Неприятные, мучительные ощущения поселились в висках, на предплечье, ниже, особенно – на шее. Запахи били в нос, стали казаться отвратными: противный шлейф чьих-то духов выводил из себя, надоедливый тон цветочных бутонов практически заставлял прикрыть лицо ладонью, дабы скрыться. Свет резал глаза, но в них пылал и свой огонь, умноженный в сотни, в тысячи раз.
- Дерьмо…Ты – настоящее дерьмо! – голос не похож на прежний: сильнее, к отчаянию прибавляется настоящая ненависть и …жажда. Только не ясно, жажда чего. Крик-рычание разливается по округе эхом от стен замка. Реми поднимается на ноги, как положено. Затем, не ища шпаги,  с голыми руками устремляется на Ролана, превозмогая боль, остатки агонии, любые законы биологии и физики – несколько шагов и желание, безумное желание порвать чужое горло, распустить сплетенья сухожилий на отдельные нити, окрасить само небо  в гниль тела вампира. Даже если эти движения со стороны выглядели почти что обычными, человеческими.
Кажется, разум окончательно покинул революционера. Однако, во взгляде мысли слишком трезвы и наполнены сотнями смыслов.