Фонари снова решили подшутить над и без того потрёпанным судьбой, вампирами и оборотнями Реми, погрузив аллею в кромешную тьму. В лесу ухали надоедливые совы. Зажёгся даже сломанный фонарь. Юноша это заметил и улыбнулся: неточность воспроизведения показалась ему нелепой, выдающей искусственность постановки. Огоньки. Будто тысячи светлячков слетелись и набились в коробки уличного освещения, облепив жадно жирную добычу. Как мошки на тухлую рыбу в базарный день. Как белые деструкторы-черви труп, которому положено лежать в земле; первые насекомые и звери уже нашли обезглавленного бродягу, а голову люди забрали...Как печально, как безутешно. Никто не будет проливать слёзы, никто не скажет слова в защиту, никто не проводит в путь к свету. Никто не прикроет веки, которые находятся в паре кварталов от трупа, испачканные в заварном креме и с осколками английского фарфора сервиза. Голову никто не будет оплакивать. «Покойся с миром, мой первый», - Реми сложил ладони и застыл в молитвенной позе. И снова внутри щёлкнул заводной механизм невидимой музыкальной шкатулки, передёргивающей по натянутым струнам, равнодушно-детской, игрушкой, поющей реквием, теряющий минорность в мажорстве торжественного повода. Его никто не похоронит. Его, бродягу с головой, никто не похоронит, потому что он не смог смириться со смертью и лечь, сдаться, отпустить тело, тогда, вырвавшись наверх, он зацепился. Он кричал, он боялся, он тосковал. Он хотел жить, но не понимал, зачем. Убийство, совершённое под сенью старых деревьев, видевших королей, было очередной попыткой трусливого побега от собственного конца. Реми слишком боялся того, во что верил неистово, непоколебимо; образы святых распятий и капающий воск свечей рисовали тенями открытый пустой гроб, в который он не лёг. Ему надо было сдаться, тогда, перед Дассеном, отпустить мирское, вознестись, а не, увидев собственное тело сверху, панически стучаться обратно. Когда он умирал, рядом не было ангелов или жнецов. Только смеющийся и восторженный мучениями вампир. Реми не заметил, как глаза наполнились слезами, застывшими, нерешительным, каким он был всегда сам, застрявшими на ресницах. Молодому человеку хотелось в детство, в то детство, где была бы жива матушка, хотя бы одна из них, где были братья и кроха-сестрёнка. Где Депре заспорил с Дамьеном о Raison d'être. Почему в прошлые годы это было понятней и логичней, чем ныне? В чём сейчас его raison d'être? В страхе? В упадке? В красоте поэтических образов Бодлера? В мёртвенно-бледных лилиях, в тихих садах и одиночестве чудовища?
Масон, не опуская сложенных воедино рук, повернул голову к де Сальво. Юноша смотрел сквозь, не холодно, безучастно. Казалось, взгляд художника не видел вынужденного спутника, однако цеплялся за крохотную яркую искру внутри, цеплялся за Силу, видел внутренний огонёк, дар Бога и проклятье Дьявола. Словно Реми отрёкся от мира материального. В уголках глаз скопилась грязь, сами они налились кровью. Вампир не придавал никакого значения знанию, воспринимал как должную и истинную картинку мира. Мы не привыкли спрашивать у червя, почему у него нет ног, а у травы – почему та не синяя. Он видел с тем же результатом, с каким был слеп. Слезы боялись, цеплялись, как сам их родитель, за тело, не желая покидать его.
- Чело…веком? – губы расползлись неравномерно в широкой улыбке (вот-вот лопнут щёки), скулы очертились тенями, плечи напряглись и подались вверх; юношу затрясло – послышался клокочущий, неприятный, ядовитый смех, напоминающий неравномерно бульканье кровью встретившегося горлом с ножом. – Человеком?! – Он смеялся, обнажая клыки, трясся и захлёбывался, смеялся громко, заразительно и одновременно отпугивающе. С ресниц градом падали огромные капли. – Ты предлагаешь мне стать человеком?! Ты в своём уме?..
Реми медленно отрицательно замотал головой, отступая. Он смотрел в глаза, дрожал и не понимал, что нужно безумцу. Боялся себя, своих страхов и испорченности. Того, что в нём не осталось человека. Шагнул ещё раз . И исчез.
- Если я верну тело, если сердце будет биться, я не буду человеком. Увиденное. Этого не вычеркнуть. Не извлечь чувства. Не изгладить память. Я не смогу быть прежним, даже если бы твоё предложение не было шуткой и было бы осуществимо. – Тихо-тихо, за спиной, в нескольких сантиметрах, практически вплотную. Голос, неожиданно низкий, сломанный, растекающийся болью, как и слёзы, с которыми он смешивался на губах. Депре не хотел перемещаться сюда, он не умел хотеть переместиться верно, всегда получалось спонтанно. Убегать в себе сил не находилось. – К чему такие печальные шутки, Роберто де Сальво? Убей меня, если желаешь, мне не выстоять, я безоружен и слаб. Убей, но не тереби душевную рану. Сделай так, чтобы я ушёл спокойно. Не смейся надо мной…
